Борис Капустин «Критика политической философии Избранные эссе» М., Издательский дом «Территория будущего» 2010. -Работа «К понятию политического насилия»

Каково соотношение насилия и политики, насилия и разума?

«По отношению к категории политики насилие является не акциденцией, а составляющей ее субстанции. … Иными словами, политика насильственна всегда, хотя средства насилия, формы и цели их применения могут варьироваться в зависимости от характера политического контекста»

В рамках рационалистической традиции разум несовместим с насилием (и это вечное противопоставление ложно): «их отношение можно передать формулой «где и в той мере, в какой правит разум, там и в такой нет места насилию - и наоборот». Этой формуле следует противопоставить другую: «способность осуществить насилие („править“) конституирует нечто в качестве разума, равно как и ту его противоположность (неразумие, преступление, зло…), насилие над которой представляется «разумным»». --- то есть в этом взаимополагании обе стороны (и разум, и насилие) только получают свою определенность». Благодаря насилию разум истериоризируется и контекстуализируется, но из-за этого разум не становится орудием насилия (как считают постмодернисты и франкфуртская школа), а для каждой ситуации материализация разума в насилии, может быть рассмотрена с точки зрения того, несет ли она освобождение от определяющих данный контекст форм угнетения и несправедливости, даже если неизбежной платой за это оказывается возникновение новых таких форм. Невозможность в истории «чистого царства разума» (без насилия) не должна приводить к равнодушию и презрению борьбе разума с неразумием.

«Политика есть исторически конкретное отношение разума и насилия, и в этом смысле она есть конфликт и никогда «окончательно» не разрешимое противоречие». «противоречие политики: насилие господствующего разума способно порождать разумное насилие сопротивления» - -это противоречие и движет обществом (пока политика не превратилась в технологию управления)

Полемика Капустина и Гусейнова относительно понятий «насилие» и «ненасилие».

Гусейнов определяет насилие как «узурпацию свободной воли». Поскольку для этики «свободная воля» и есть (нравственно) разумное в человеке и в то же время «субстанция» морали, постольку «насилие… не может быть вписано в пространство разума и морали», а ненасилие есть содержательное определение добра и потому - «синоним этики»³.

Проблемы с этими суждениями состоят в следующем: должна быть воля и она должна быть свободна. Способность иметь свободную волю формируется только принуждением. Самозаконодательство как реализация воли предполагает определения кто есть «я» и кто есть «мы---- отграничение «себя» от других, кому этот закон не дается. Самоопределяясь, мы устанавливаем «иных себе». «у «иных» - в отличие от «нас» - нет разума, а потому они не могут самоопределяться и устанавливать эту границу. Ее создаем только «мы» против «них»». Мы - разумны, они – нет ---оккупация «нами» «их» пространства есть благороднейшее дело распространения разума и представляет собою, строго говоря, не насилие, а лишь применение «легитимной силы» против «хищных зверей».

«Ненасилие» может выглядеть содержательным определением добра и быть «синонимом этики» лишь в рамках самой теоретической этики, своеобразие предмета которой и определяется абстрагированием от тех условий действительности свободной воли, о которых мы только что рассуждали. Ганди: ненасилие – моральный эквивалент войны (Добром ненасилие может быть исключительно в том случае, если оно обладает силой устранять существующие структуры насилия)

Как соотносятся понятия «ненасилие» и «непротивление»?

Ненасилие как политическое понятие не может быть синонимом

непротивления. Махатма Ганди определил ненасилие как «моральный эквивалент войны»⁵. Добром ненасилие может быть исключительно в том случае, если оно обладает силой устранять существующие структуры насилия (угнетения, дискриминации и т. д.). в этой «войне» насилие осуществляется в формах, «эквивалентных» морали. Это означает, что они не только имеют моральную санкцию, но и включают в себя определенные «универсалистские» моральные принципы⁶. («Эквивалентность» некоторых форм насилия морали - едва ли более парадоксальная идея, чем «легитимное насилие» как насилие, соответствующее разуму, противоположному насилию по определению).Разве не был, к примеру, насилием над англичанами организованный Ганди эффективный бойкот английских товаров как метод прямого экономического давления с целью достижения политических результатов?

Каково соотношение насилия и свободы, насилия и Закона, насилия и морали?

Насилие + свобода: Если в истории есть свобода и даже местами и временами бывает демократия, то это происходит только потому, что присутствующий в истории и демократии разум формируется не вполне разумно,т. е. не в соответствии с разумными планами каких-либо участников политики, которые, осуществись они полностью, дали бы (и нередко давали) узурпацию.+ прерывание логики истории и есть свобода

насилие + закон: самозаконодательство –устанавливаем закон разграничивая себя от других ---разумно и законно проявлять насилие к другим, которые, строго говоря, вообще не люди тк не признают установленный закон

насилие + мораль: насилие как моральный эквивалент войны по Ганди. Мораль как основа поддержания человеческого достоинства в себе и в других, обеспечивающаяся насилием по Сорелю.

5. Критика Капустиным отождествления политического насилия с физическим насилием .

Критикует дмитриева и залысина, кот давая определение полит насилию пытались освободится от нормативного понимания и объяснили полит насилие через физическое ----Неужели хотя бы одна война в истории, если мы отличаем войны от геноцида, велась ради убиения или калечения людей в качестве самоцели, а не для того, чтобы посредством этого заставить остающихся в живых принять определенные условия, на которые они не соглашались до применения силы? Принятие условий, несомненно, результат воздействия на сознание, т. е., говоря языком наших авторов, плод «духовного принуждения». Война и есть крайняя форма осуществления «угрозы» остающимся в живых. Вся политика, как и любая человеческая деятельность вообще, осуществляется сугубо ради достижения тех или иных воздействий на сознание. Физическое насилие - лишь одно из средств получить этот эффект, причем свидетельствующее о неспособности добиться его более выгодным путем.

Известно, что слово способно убивать. Человек может подвергнуться такому словесному оскорблению, не оставляющему ни малейших синяков и царапин, что будет принужден к действиям, которые он никогда бы не совершил без этого по доброй воле - от дуэли до самоубийства. В таких случаях мы не имеем ни тени физического насилия, зато имеем примеры самого страшного принуждения воли. И это при том, что оскорбление само по себе есть отрицание «признания и уважения инаковости другого», которое Кин почему-то связывает только с физическим воздействием. Известно, что есть «насилие» во благо²⁰. Я могу силой препятствовать моему раскуражившемуся и нетрезвому приятелю сесть за руль автомобиля, стремясь предотвратить риск весьма вероятной аварии или ареста его полицией. Но есть ли это насилие? Если я и оставляю в результате моих действий на его теле синяки, то разве они говорят о том, что я не признаю и не уважаю его «инаковости» как человека?

Е.К. Краснухина

Слово насилие однокоренное со словом сила. Насилие и есть факт наличия и применения или проявления силы. И если на вопрос - как вы относитесь к насилию? - в общем-то, напрашивается отрицательный ответ, то на вопрос - как вы относитесь к силе? - ответ видится не таким уж однозначным. Ибо силе противоположно бессилие, а не мораль или добро. И если сила есть зло, то уж и бессилие не есть ценность положительная.

«Я не люблю насилья и бессилья», - пел когда-то Владимир Высоцкий. И его словами мы можем сформулировать значимую философскую проблему. Этими двумя ситуациями - наличия и применения силы, а также ее отсутствия фактически исчерпываются все возможные жизненные ситуации, особенно складывающиеся в обстоятельствах форсмажорных. Насилие можно анализировать, с одной стороны, в контексте форм и методов образования и воспитания, а с другой - как одну из тем или сюжетов размышления, как важнейший предмет всякого мировоззрения.

Проблема насилия разрешима не с позиции моралистической философии, а с позиции философии жизни. Жизнь и есть некий силовой процесс, постоянное столкновение с чужой силой, а также проявление собственной силы или бессилия сопротивляться злу.

В 1925 году русский философ Иван Ильин опубликовал книгу под названием «О сопротивлении злу силою». В современном мире террористических актов и антитеррористических операций, о которых принято грустно шутить, что они всегда проводятся без наркоза, философия Ильина оказывается предельно актуальной.

Философы часто описывают жизнь как силовой процесс, но делают это по-разному. Европейская философия Ницше - это философия силы, ее синонимичности жизни, ее невинности и моральной неподсудности, приоритетности и элитарного превосходства наступательной агрессивности по сравнению с пассивностью, слабостью, нежизнеспособностью. Русская идея Ивана Ильина не конституируется по ту сторону добра и зла, как ницшеанство. Она представляет собой редкое сочетание философии необходимости применения силы и философии религиозно понятой морали. Каким образом достигается это сочетание?

Виктор Гюго говорил: для меня не важно, на чьей стороне сила, для меня важно, на чьей стороне право. Вне европейского правового менталитета по-русски это формулируется так: не в силе Бог, а в правде

Звучит красиво и пафосно. Но все же хочется отстаивать и принципиальную важность вопросов: На чьей стороне сила? Чья возьмет? Кто победит? Право, правда, добро, справедливость или зло, произвол и несправедливость? Какая из этих двух противоборствующих сторон окажется сильнее, а какая слабее? Вопросы это не риторические, а имеющие острый практический характер. Ведь мы не стремимся к бессилию добра, к поражению правого дела.

Быть сильным трудно не только по причинам слабости воли и характера. Быть сильным трудно по соображениям морального плана. Сила морально небезупречна и выбор силы есть всегда выбор вины.

Сложность жизни - это всегда сложность выбора. Во-первых, мы делаем выбор между стратегией силы, а, следовательно, актами ее применения и стратегией ненасилия, возможной слабости. Насильник или вечный лузер? Согласитесь, что выбор не из приятных. Во-вторых, мы выбираем саму позицию, сторону в борьбе, на которой проявим свою силу или ее неприменение.

«Жить - значит становиться под какой-то стяг и занимать боевую позицию», - писал испанец Ортега-и-Гассет. Жизнь требует мужества, вовлеченности, ангажированности. Мы участвуем в жизни в той мере, в какой принимаем ее жесткие дилеммы. Свобода выбора заключается не в многообразии его желанных, безболезненных, идеальных вариантов. Однажды политолог, выступающий на одном из петербургских университетских симпозиумов, выразил весьма расхожее сомнение в возможности свободного политического выбора в современном российском обществе. Логика его сводилась к тому, что среди лидеров, кандидатов, программ реформирования нет безупречных. Он формулировал это так: настоящей свободы нет, так как нам предлагают выбирать между чумой и холерой. Один из участников дискуссии среагировал мгновенно: Мы выбираем холеру! Тут есть предмет выбора! Философская мудрость заключается в том, что жить - значит находиться в постоянной готовности выбирать между чумой и холерой. Это и есть настоящая свобода, настоящая жизнь и настоящий выбор. И выбор этот должен быть не только правильным, но и решительным. Если мы быстро не выберем иметь дело с холерой, то может наступить чума - беда худшая. А мы будем в этом виновны. Этот примечательный эпизод столкновения мнений демонстрирует, что одни и те же обстоятельства можно интерпретировать и как предмет ответственного выбора для одних людей и как предмет безответственного каприза для других.

Если жизнь - борьба, а это наше излюбленное ее определение, то, очевидно, что борьба эта всегда должна быть борьбой за что-нибудь и против чего-то. Иначе невозможна энергетика жизни, ее активизм. Во многих случаях это означает необходимость выбора одной из двух

Противодействующих сторон, невозможность третьей стороны медали - позиции свободного парения над схваткой и нравственного осуждения противоборствующих действий как небезупречных. Попытка выбрать мнимую невинность есть бегство от неумолимости жизни. Бывает, что позиция силы оказывается гораздо достойнее и мужественнее позиции морального негодования по поводу ее применения. Припоминается десятилетней давности атмосфера октября 1993 года. В августе 1991-го во время первого и более бескровного путча большинство жителей, если не всей России, то столичных мегаполисов, проявляли активную причастность происходящему столкновению политических лагерей. Она выражалась в определении своей позиции и готовности ее защищать с риском для жизни. Октябрьские дни путча 1993 года заполнили эфир наших СМИ бесконечно однообразными интервью с множеством известных людей, общая тональность которых сводилась к осуждению обеих сторон как применяющих силу, к вынесению себя вне социально-исторического конфликта и даже к прямой формулировке шекспировского принципа «чума на оба ваши дома». Этот искус моральной чистоты, невинности и воздержания очень силен именно в интеллигентской среде, то ли настроенной либерально и правозащитно на западный манер, то ли продолжающей российскую традицию толстовства.

В связи с этим следует активизировать полифоническое наследие русской нравственно-политической мысли, всю ее неоднозначность, проявившуюся в полемике Ивана Ильина с Львом Толстым.

Ильин квалифицировал толстовскую идею непротивления злу силой как «утонченный моральный эгоцентризм». Утонченный и моральный, потому что это путь индивидуального нравственного самосовершенствования, даже готовность жертвовать собой ради спасения других людей. Короче, способность совершить любой нравственно достойный поступок. А эгоизм, потому что альтруизм, самопожертвование, самоотречение и самозабвение, составляющие сущность любви, осуществляются в нравственной практике толстовства не безгранично. Подлинный адепт толстовства способен ради любви к другому человеку и его спасения от насилия только на меньшую жертву - своей жизнью, но не на большую - своей праведностью или безгрешностью.

Известный американский роман Вильяма Стайрона «Выбор Софи», экранизированный с Мерил Стрип в главной роли, моделирует ситуацию подобного рода. Во время второй мировой войны немец фашист делает женщине, прибывшей в концентрационный лагерь с двумя детьми, следующее предложение. Либо обоих ее детей, как и всех прочих, отправят на уничтожение, поскольку к работе, в отличие от взрослых, они не пригодны, либо одному из них все же сохранят жизнь. Чудовищное условие возможности спасти жизнь одному ребенку

Заключалось в том, что мать должна была сама выбрать и указать того из двух, кто должен был теперь уже по ее воле отправиться умирать. Это даже страшнее, чем выбор между чумой и холерой. Предлагается соучастие во зле, в преступлении, в насилии, соучастие в убийстве не врага в порядке самообороны, а собственного ребенка. Отказаться можно - это же свободный выбор - но меньшая цена за спасение хоть одного их любимых существ в этой критической ситуации заплачена быть не может. Да, жестоко, чудовищно, немыслимо, нестерпимо. Но встать вне сложившихся обстоятельств уже невозможно. Остается только делать выбор между детьми или отказаться выбирать, что тоже окажется решением, за которое придется нести ответственность. И героиня романа, имеющая протопит в реальной жизни, выбирает жизнь старшего из двух. А в творчестве Толстого анализа подобных обстоятельств мы не найдем, эта не та перспектива, с которой он рассматривает человеческие отношения.

В чем заключается антиэгоистический характер философии борьбы со злом силою Ивана Ильина? Как философия любви превращается в философию применения силы? Выбор делается не в пользу собственного блага, а в пользу блага другого человека. Торг, как говорится, в таких случаях неуместен. Речь идет не о нравственной калькуляции: из двух зол лучше выбрать меньшее. Речь идет об альтруистическом предпочтении спасения физической жизни другого человека за счет гибели собственной нравственной безупречности.

Беда идеала белых одежд и чистых рук не в недостатке красоты, а в утопичности идеи нравственной стерильности. В реальной жизни постоянный выбор третьей стороны медали лишен смысла. Жизнь сложна тем, что выбирая между возможностями мы чаще выбираем не между добром и злом, грехом и праведностью, а выбираем между одним злом и другим, между виной противления злу силой и виной попустительства, потакания ему непротивлением. Недаром существует и действует юридический принцип преступного бездействия. Возвращаясь к сюжету Стайрона, предположим, что его героиня отказалась бы выбирать между своими детьми, кому из них жить, а кому умереть. Избежала бы она в таком случае соучастия во зле? Нет, она не спасла бы ни одного из детей, ни свою собственную нравственную чистоту. Просто мера и форма ее вины была бы другой. Она заключалась бы в недостаточном нравственном самопожертвовании.

Только сильный человек способен взять на себя зло, применить силу и испытывать при этом чувство вины. Слабый будет искать себе оправдания. Героиня Стайрона, не зная ничего о дальнейшей судьбе спасенного ею сына и не имея, тем самым, никакого подтверждения оправданности своего поступка, покончила жизнь самоубийством через

Несколько лет после окончания войны. В таком логическом завершении ее жизни не следует видеть признак слабости. Скорее это следует расценить как проявление внутренней силы давать совершенному нравственную оценку, не адаптированную к обстоятельствам. Так философия, доказывающая неизбежность соучастия в насилии, оказывается философией вины, а не невинности борьбы за спасение других людей.

Нет нужды надеяться для того, чтобы действовать, чтобы что-то предпринимать, говорил Жан Поль Сартр. Эту мысль можно перефразировать - нет нужды в моральном оправдании действия для того, чтобы его совершить, предпринять. Это означает не отказа от морали, а напротив, настаивание на строгости ее критериев. Аморально как раз переименование зла в добро, преступления в подвиг, осуществляемое ссылкой на целесообразность, необходимость поступка. Такое переименование широко практикуется апологетической политической идеологией, воспроизводящей старую формулу «цель оправдывает средства». Русский философ Владимир Соловьев сын известного историка говорил, что государство не обещает установления рая на земле, оно лишь стремится воспрепятствовать установлению ада. Государственное легальное насилие, доведенное до применения высшей меры наказания, не есть высшая справедливость и высшее райское добро, а есть лишь вынужденное зло как меньшая мера ада. Пора бы по достоинству оценить слова отечественного мыслителя и научиться относиться к государству без традиционного российского максимализма - то есть не видеть в нем ни высшей святости, ни абсолютного зла.

В любой жизненной ситуации надо сделать правильный выбор и он не будет невинным. О человеке, идущем путем силы в борьбе со злом, Ильин говорит, что он «не праведен, но прав». Из сказанного можно сделать нетривиальный вывод: правота не есть невинность и невинность не есть правота. Религиозно понятое призвание человека в борьбе со злом именуется как «путь православного меча». Все ассоциации с крестовыми походами или православным джихадом будут напрасны. Философия не занимается оправданием зла или сакрализацией насилия. Попытки терминологически разграничить «плохое» и «хорошее» применение силы происходят постоянно. Комментируя на ОРТ события октября 1993 года, Николай Сванидзе сформулировал свою мысль так: злу свойственна агрессия, а добро обладает силой. Публикуя свои размышления о последствиях теракта 11 сентября 2001 года, Владимир Войнович назвал свою статью «Сила против насилия». Да, сложность проблемы заключается в том, что сила может быть применена противоположными борющимися сторонами, она может оказаться и на стороне добра и на стороне зла. Однако всякое применение физической силы - это всегда насилие, пусть даже вынужденное или необходимое.

Чем же тогда одни люди, совершающие акты применения силы, отличаются от других? Террористы, революционеры, многие бандиты с идеологией верят, что они исповедуют священное насилие ради великой цели. Подрывник-смертник, осуществляя теракт, надеется попасть прямо в мусульманский рай. Моральный человек, напротив, никогда не думает, что он делает добро, применяя силу и полагая это правильным. С одной стороны, оттого, что насилие применено на стороне добра, а не зла, добро не перестает быть добром. Но с другой стороны, и насилие не перестает быть насилием оттого, что оно применено на стороне добра. Чем можно оправдать насилие? Ничем. Однако философия учит, что иногда совершение актов применения силы необходимо и достойно, хотя им и нет оправдания.

Первый аргумент в пользу применения силы при сопротивлении злу прост и очевиден. Хотя изложенные в нагорной проповеди Иисуса Христа методы любви, прощения, немстительности и ненасилия совершеннее и предпочтительнее, они не оказываются действенными и эффективными во всех случаях. Всегда лучше решить проблему без насилия, но не всегда это возможно. В конфликтах современного мира хорошо известна ситуация, когда, как говорится, переговорный процесс заходит в тупик.

Другой аргумент в пользу необходимости силового пресечения насилия связан с наличием во всяком зле и преступлении двух граней - опасности индивидуальной и общественной. Христианское прощение нанесенной мне обиды, немстительность по отношению к тому, кто причинил мне зло, возможны, хотя и рискованны рецидивом преступления. Если человек не пожелал сам стать насильником в ответ на насилие, ему, возможно, придется подставлять другую щеку для нового удара. Но даже в Евангелии нигде не говорится, что мы имеем право, а тем более нравственный долг, подставить насильнику чужую щеку. А именно такими вероятнее всего и будут общественные последствия сугубо милосердного отношения к нашему личному врагу, непресечения его деяний силою. Не отвечая насилием на насилие, я берегу свою собственную нравственную чистоту, хотя и рискую стать жертвой повторно. Однако беречь и спасать, кроме самого себя, надо и окружающих. Это тоже наш нравственный долг.

4 апреля 1866 года Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II, о чем свидетельствует памятная доска на знаменитой решетке Летнего сада. Покушение было неудачным и арестованный террорист написал прошение о помиловании на имя того верховного лица, которое он намеревался убить. Ответная резолюция царя гласила: как христианин я прощаю, а как государь я простить не могу. Является ли такое решение непоследовательным? Может ли государственная политика руководствоваться

Только христианским принципом любви к своим врагам? Очевидно, что нравственная ответственность христианина перед своей совестью и Богом и социальная ответственность гражданина или политика перед другими людьми не совпадают. Не совпадают, но и не являются несовместимыми.

Зло двулико еще и в том смысле, что оно распадается на злобные чувства, преступные намерения, агрессивные душевные состояния и на их реализацию в поступках, а также их последствиях для окружающих людей. То есть имеет внутреннюю и внешнюю форму. Слова Раскольникова из романа Достоевского о том, что он не старуху процентщицу убил, а душу свою бессмертную погубил, как раз и демонстрируют дуализм всякого преступления. Эта двуликость зла является третьим аргументом в пользу силовых методов борьбы с насилием. Конечно, против душевной порчи любая физическая сила абсолютно бессмысленна. Нельзя насильно заставить человека не испытывать ненависть и злобу. Однако силой можно помешать преступнику привести в исполнение его человеконенавистнические намерения. Обольщаться не следует, только внешняя форма зла победима силой, но и это уже немало.

Внутренняя и внешняя ипостась зла значимы не только в отношении преступника, но и в отношении мстителя, борца со злом, правозащитника. Применение оружия, «путь меча», конечно же, есть вступление в сферу внешнего зла. Выражение «будут приняты адекватные меры» и означает, что против насилия будут обращены его же собственные методы и средства. Однако внутренняя мотивация именно силовых действий должна быть очищенной от злобы, ненависти, жажды мести и крови. Чтобы можно было сказать, как Александр II, «it’s only business, только дело, ничего личного».

Постоянное участие Владимира Добренькова - декана факультета социологии МГУ, отца жестоко убитой дочери, - в многочисленных публичных дискуссиях и ток-шоу по проблемам отмены или сохранения смертной казни в России вызывает некоторое недоумение. В качестве кого он выступает: беспристрастного эксперта по социальным вопросам или убитого горем отца, имеющего личные счеты к преступному миру? Чужое горе вызывает сочувствие и уважение, но истину от горя отделить очень трудно, а вывести ее из ненависти и просто невозможно. Вот что писал по этому поводу русский философ Семен Франк в книге под названием «Смысл жизни»: «Чем меньше личной вражды в душе сопротивляющегося и чем более он внутренне простил своих личных врагов, тем эта борьба его будет, при всей ее необходимой суровости, духовно вернее, достойнее». В словах Иисуса Христа «не мир принес я вам, но меч» обычно видят какое-то противоречие заповедям любви даже к врагам из его же нагорной проповеди. Однако, заповеди любви

Можно понимать не как закон, запрещающий или указующий определенные внешние действия, а только как указание на необходимость достижения правильного внутреннего душевного строя. И тогда внутреннее немстительное милосердие и беззлобное человеколюбие оказываются совместимыми с внешним жестким применением силы, препятствующим совершению зла.

Хельсинкский или стокгольмский синдром тоже вещь не слишком разумная. Всегда понятны трагические чувства заложников и их родственников. Но понятно и то, что важные политические решения иногда должны приниматься не на основании этих чувств, а им вопреки. Может быть, это жестоко. Но в разумности и справедливости есть неизбежный элемент жестокости. Трудно преодолеть мстительную ненависть. Еще труднее руководствоваться разумом, а не одной только жалостью и сочувствием. Хотя это может оказаться необходимым для спасения, причем, не только себя, но и других.

Вывод очень серьезен: роль спасителя, быть может, еще более трудная и страшная, чем роль заложника. Поскольку в ходе антитеррористических акций происходит некий перехват инициативы. Если власть пассивно не оказывает силового сопротивления, то возможные жертвы будут вменены в вину террористам, а если предпринимаются силовые меры к спасению заложников, то возможные жертвы будут уже вменены в вину спасателям. Их не поблагодарят за спасенных, а обвинят в смерти погибших. Такова логика ситуации, что мы и наблюдали в оценках штурма захваченного террористами Театрального центра на Дубровке в Москве.

Другим примером трагического характера сопротивления злу силою является принятое американским президентом Джорджем Бушем решение сбить ракетой четвертый из захваченных террористами 11 сентября 2001 года самолетов. Тот, что имел целью врезаться в здание Капитолия в Вашингтоне, в котором размещается конгресс США, и упал, потерпев крушение в штате Пенсильвания, из-за сопротивления террористам, оказанного пассажирами лайнера. В силу обстоятельств приказ сбить самолет так и не был приведен в исполнение. Однако приказ был отдан, решение было принято. Решение жесткое, но спасительное. Неспособность принимать такие решения и нести за них нравственную ответственность губительна.

Сила это не только возможность насилия, но и компонент добра и любви. Любовь это всегда стремление творить добро тому, кто любим. А сильная любовь это не губительная страсть, а способность это добро причинять. «Всякая великая любовь, - писал Ницше в книге «Так говорил Заратустра», - выше всего своего сострадания». Притяжательное местоимение своего указывает на то, что любовь не стоит вообще

Вне сострадания, а оказывается способной преодолеть заключенную в ней самой жалость. Любовь может потребовать от нас встать выше жалости, что и делает ее страшнее смерти.

Ницшеанская философия говорит о двух видах любви - любви-силе и любви-слабости. Они различаются как женская роль сестры милосердия и мужская функция врача хирурга. В первом случае любовь синоним жалости, которая облегчает боль и страдания, во втором - любовь синоним силы, жестокой способности причинять боль. И то, и другое любовь, а не ненависть, только проявленная в разных ее ипостасях. Женская любовь, замешанная на слабости, оказывается добротой, а мужская хирургическая любовь имеет целью не проявление собственной доброты, а деятельное преследование блага того, кому оказывается помощь. Жалость - это паралич такого действия как ампутация. Проявление жалости может оказаться губительным для здоровья и жизни, а проявление безжалостности может спасти человека. Доброта и добро только грамматически родственны, в жизни они могут оказаться альтернативными формами человеческих отношений.

В известном романе «Невыносимая легкость бытия» Милан Кундера говорит о своем герое: «Слабость Франца называется добротой». Доброта - это единственно возможное проявление любви слабого человека, добро - проявление любви сильного. Разумеется, мы нуждаемся и в том, и в другом. Интересно, что русский религиозный философ Семен Франк признавал ценность антихристианского тезиса Ницше о важности любви, способной преодолеть жалость. Это давало ему возможность подвергнуть сомнению аксиоматичность мысли Достоевского о том, что весь прогресс человечества не стоит одной слезы ребенка. Любая мать знает, что ради физического и душевного блага ребенка она должна быть готова пожертвовать его удовольствием. Ни лечение, ни воспитание, ни спасение не бывают совершенно безболезненными, причиняющими только наслаждение. Неготовность проявить силу и принуждение или причинить боль есть неготовность любить.

Решение нравственных и политических проблем часто связано с ответами на вопросы: Хватит ли у нас силы применить силу? Или хватит ли у нас силы вынести то, что в экстремальной ситуации мы проявили бессилие?

Очень много проблем и боли люди испытывают из-за отсутствия понимания базовых понятий Добра и Зла, которые не являются лишь теоретической философией. Напротив, и пронизывают нашу жизнь вдоль и поперёк, проявляя и реализуя себя через соответствующие идеалы и принципы. Идеалы и принципы Добра или Зла.

И пока человек не принял и не понял, что Добро и Зло существует, что это суровая реальность, а не демагогия, он не способен сделать выбор в какую сторону он идёт, по какому пути он следует – к Свету, к Достоинству, к Богу или к Его противоположности, во тьму.

Балансировать между Добром и Злом также возможно, по крайней мере какое-то время, но рано или поздно придётся сделать выбор. Потому что если человек одинаково относиться и к добру и злу, накапливая их в себе – его, рано или поздно, начинают разрывать противоречия, и если он не делает выбор, его жизнь превращается в ад.

Что такое Насилие

С Насилием в своей жизни мы сталкиваемся постоянно: когда кто-то его проявляет по отношению к нам, когда мы сами проявляем психологическое или эмоциональное насилие по отношению к другим людям, не редко встречается проблема насилия над собой. В целом, это то, с чем почти все мы живём и миримся, и часто не понимаем что с этим делать.

Начнём с эзотерических определений:

Насилие – преобразование какой-либо энергии, объекта или процесса против их воли. Насилие, в свою очередь, ведёт к несвободе или зависимости.

Несвобода – состояние отсутствия возможности выбора, зависимость от кого-либо или от чего-либо.

Насилие – всё, что ведёт к подавлению, ограничению, блокировке и разрушению человека, его и судьбы. Насилие – лишение свободы и разрушение.

Причём, когда человек идёт на поводу у своего эгоизма, корысти, подлости, негативных разрушительных или порочных желаний – это прямое насилие на Душой и божественной природой человека.

Поэтому, чтобы освободить себя от насилия и его программ, чтобы не быть подверженным насилию извне – необходимо научиться различать в себе свою Душу и её чистые стремления, и своё порочное , с его пороками, животными и другими тёмными желаниями. А для этого необходима высокая степень и различения в себе Добра и Зла, достойного и недостойного. Совсем непросто научиться растождествлять в себе чистую и с его и , но для развития и достижения счастья это крайне важно.

На что заменяется Насилие?

Насилие – заменяется на Ненасилие и светлую Силу.

– это способность влиять без подавления и без разрушения воли другого человека или своей воли. Например , когда ты не заставляешь, а мотивируешь, переключаешь человека (или себя), чтобы он сам всё понял, чтобы в нём пробудились необходимые стремления, энергия для действий.

Сила – светлая Сила: сила веры, сила стремлений, сила духа, силу любви. Светлая Сила – укрепляет Душу человека, а не разрушает её. Светлая Сила – раскрывает уверенность, чувства, стремления души, высокий Дух, защищает от негативных воздействий, т.д.

Избавляться от насилия, как правило, не бывает просто. Особенно, когда насилие стало привычкой и образом жизни, когда оно во всём в том, как человек думает и говорит, ведёт себя, в его методах, эмоциях, словах и поступках.

Но всё возможно, если потрудиться и поработать над собой.

Если у вас возникнут конкретные вопросы – .

Читайте близкое к теме:

А. А. ГУСЕЙНОВ

Тему доклада мне хотелось бы ограничить вопросом о соотношении понятий насилия и ненасилия. Еще конкретнее - анализом того, являются ли они, эти понятия, диалектической парой наподобие левого и правого или представляют собой различные стадии в развитии одного и того же процесса. Речь идет о том, выражают ли эти понятия альтернативные или последовательно меняющие друг друга способы действия.

1. В определении понятия насилия существуют два подхода, один из которых можно назвать абсолютистским, другой - прагматическим.

Согласно первому, понятие насилия несет четко выраженную негативную оценочную нагрузку, которую, впрочем, это слово имеет уже в естественном языке; оно, кроме того, употребляется в очень широком значении, включающем все формы физического, психологического, экономического подавления и соответствующих им душевных качеств, как ложь, ненависть, лицемерие и т. д. Насилие, по сути дела, прямо отождествляется (во всех его многообразных проявлениях) со злом вообще. При таком подходе возникают, как минимум, две трудности: во-первых, снимается проблема оправдания насилия, возможности его конструктивного использования; само понятие как бы предрешает проблему, с самого начала содержит в себе ответ на вопрос, который подлежит обсуждению. Во-вторых, отрицание насилия выглядит как сугубо моральная программа, вступающая в непримиримую конфронтацию с реальной жизнью. Не случайно, например, Л. Н. Толстой, который наиболее последовательно придерживался этой интеллектуально-духовной традиции, вкладывая в понятие насилия сугубо негативный и предельно широкий смысл, был одновременно радикальным критиком современной цивилизации, всех свойственных ей форм эгоизма и принуждения; для него, в частности, в плане отношения к насилию не было большого различия между разбойниками с большой дороги и законными монархами, а если и было, то никак не в пользу вторых. Морализирующий абсолютизм является, на мой взгляд, одной из основных причин, в силу которой идеи ненасилия сегодня, в конце XX в., в обществе находят почти так же мало отклика, как и две с половиной тысячи лет назад, когда они впервые возникли. Люди - не ангелы; об этом можно сожалеть, но изменить такое положение дел нельзя.

Прагматический подход ориентируется на ценностно-нейтральное и объективное определение насилия и отождествляет его с физическим и экономическим ущербом, который люди наносят друг другу; насилием считается то, что, очевидно, является насилием - убийство, ограбление и пр. Такая интерпретация позволяет ставить вопрос об оправданности насилия, возможности его использования в определенных ситуациях, но при этом отсутствует критерий для его решения.

Обычный довод состоит в том, что насилие оправдано в сравнительно малых дозах,- в тех случаях, когда оно предотвращает большее насилие, которое к тому же никаким иным способом предотвратить невозможно. На это следует прежде всего заметить, что не существует единицы измерения насилия. Проблема становится особенно безнадежной, когда речь идет об упреждении насилия. Толстой говорил: пока насилие не совершено, никогда нельзя с абсолютной достоверностью утверждать, что оно будет совершено и потому попытки оправдать одно насилие необходимостью предотвращения другого всегда будут логически уязвимыми и нравственно сомнительными. Насилие невозможно сосчитать, измерить, даже если его можно было бы охватить чисто внешним образом. На самом деле насилие не сводится к внешним своим проявлениям. Боль от случайно вывихнутого плеча и боль от удара дубинки омоновца - разные боли, и человек может предпочесть первую второй, даже если она количественно будет тысячекратно превышать ее. Обозначить эту разницу, оставаясь в пределах строго объективистского определения, нельзя. Проблема отношения к насилию тем самым теряет нравственную напряженность.

Трудности, связанные с определением насилия, получают разрешение, если поместить его в пространство свободной воли и рассматривать как одну из разновидностей власто-волевых отношений между людьми. Кант в «Критике способности суждения» (§ 28) определял силу как «способность преодолеть большие препятствия. Та же сила называется властью (Gewalt), если она может преодолеть сопротивление того, что само обладает силой» . По-другому власть в человеческих взаимоотношениях можно было бы определить как принятие решения за другого, умножение, усиление одной воли за счет другой. Насилие есть один из способов, обеспечивающих господство, власть человека над человеком. Основания, в силу которых одна воля господствует, властвует над другой, подменяет ее, принимает за нее решения, могут быть разными: а) некое реальное превосходство в состоянии воли: типичный случай - патерналистская власть, власть отца; б) предварительный взаимный договор: типичный случай - власть закона и законных правителей; в) насилие: типичный случай - власть оккупанта, завоевателя, насильника. Так вот, насилие - не вообще принуждение, не вообще ущерб жизни и собственности, а такое принуждение и такой ущерб, которые осуществляются вопреки воле того или тех, против кого они направлены. Насилие есть узурпация свободной воли. Оно есть посягательство на свободу человеческой воли.

При таком понимании понятие насилия приобретает более конкретный и строгий смысл, чем если просто отождествлять его с властью или трактовать как вообще разрушительную силу. Оно позволяет насилие как определенную форму общественного отношения отличать, с одной стороны, от инстинктивных природных свойств человека: агрессивности, воинственности, плотоядности, а с другой стороны, от других форм принуждения в обществе, в частности, патерналистского и правового. Вместе с тем преодолевается свойственная этическому абсолютизму аксиологическая ловушка и вопрос об оправданности насилия остается открытым для рационально аргументированного обсуждения.

Проблема оправданности насилия связана не вообще со свободой воли, а с ее нравственной определенностью, с ее конкретно-содержательной характеристикой в качестве доброй или злой воли. Когда говорят об оправданности насилия, то обычно рассматривают только один аспект - против кого оно направлено. Но не менее важна и другая сторона - кто бы мог, имея достаточные основания, осуществить насилие, если бы мы признали, что в каких-то случаях оно вполне оправданно. Ведь недостаточно решить, кто может стать жертвой. Надо еще ответить, кто достоин стать судьей. Вообще надо заметить, что самый сильный и никем до настоящего времени не опровергнутый аргумент против насилия заключен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению камнями. Кто, какой святой может назвать нам преступников, подлежащих уничтожению? И если кто-то берет на себя это право судить, то что мешает другим объявить преступниками их самих? Ведь вся проблема возникает из-за того, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о том, что считать злом, а что - добром, не могут выработать безусловные, всеми признаваемые критерии зла. И в этой ситуации нет другого позитивного, сохраняющего жизнь выхода, кроме как признать абсолютной ценностью самою жизнь человека и вообще отказаться от насилия. В свое время Эрнст Геккель, основываясь на естественных законах борьбы за существование, пытался обосновать справедливость и благотворность смертной казни, как он выражался, «неисправимых преступников и негодяев». Возражая ему, Л. Н. Толстой спрашивал: «Если убивать дурных полезно, то кто решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю никого, неужели мне и людям одних со мною убеждений приговорить г-на Геккеля к повешению?»

В рамках предложенного мной определения право на осуществление насилия могла бы иметь абсолютно добрая воля, а оправданием его применения могло бы стать то, что оно направлено против абсолютно злой воли. Однако человеческая воля не может быть ни абсолютно (сплошь) доброй, ни абсолютно (сплошь) злой. И то и другое является противоречием определения. Абсолютно добрая воля невозможна, в силу парадокса нравственного совершенства. Абсолютно злая воля невозможна, потому что такая воля уничтожила бы саму себя.

2. Ненасилие в отличие от насилия является не особым случаем иерархической связанности человеческих воль, а перспективой их солидарного слияния. Его координаты - не вертикаль властных отношений, а горизонталь дружеского общения, понимая при этом дружбу в широком аристотелевском смысле. Ненасилие исходит из убеждения в самоценности каждого человека как свободного существа и одновременно взаимной связанности всех людей в добре и зле. Одно из часто повторяемых возражений против ненасилия как исторической программы состоит в том, что оно исходит из слишком благостного и потому реалистического представления о человеке. В действительности это не так. В основе ненасилия лежит концепция, согласно которой человеческая душа является ареной борьбы добра и зла, как писал Мартин Лютер Кинг, «даже в наихудших из нас есть частица добра, и в лучших из нас есть частица зла». Считать человека радикально злым - значит незаслуженно клеветать на него. Считать человека бесконечно добрым - значит откровенно льстить ему. Должное же ему воздается тогда, когда признается моральная амбивалентность человека.

Из постулата свободы человека вытекает, как минимум, два важных этических вывода. Первый - человек открыт добру и злу. Утверждение, согласно которому лучшее доказательство в пользу существования свободы воли, состоит в том, что без нее нельзя было бы грешить,- больше, чем остроумное суждение. Оно просто умное. Второй - нельзя, ответить на вопрос, что такое человек, не отвечая одновременно на вопрос о том, что он должен делать. Добро, как и зло,- не факт. Оно является делом выбора. Человек - не зверь. И человек - не Бог. Он - среднее между тем и другим. Человек не тождествен самому себе. Человек - это путник. Важно не то, где он находится. Важно то, куда он идет и сама эта готовность идти и дойти до конца.

ТЕМА 2. ДОБРО И ЗЛО. НАСИЛИЕ И НЕНАСИЛИЕ

Категории добра и зла являются наряду с долгом основополагающими для этики. Все этические теории делятся на аксиологические (телеологические) и деонтологические.
Аксиологические теории строятся на основе понимания добра или блага как исходной категории, определяющей высшую ценность (Аристотель, Л. Фейербах, Дж. Мур). Так как стремление к благу составляет конечную цель деятельности, эти теории называют также телеологическими. Они, в свою очередь, могут быть разделены на аксиологически-онтологические и аксиологически-психологические. Во-первых, благо представляется идущим от какой-то внешней самому индивиду реальности (Аристотель), во-вторых - заключенным в состоянии самого субъекта (Демокрит). Но и там и здесь долг указывает лишь путь к добру или счастью.
Деонтологические теории, наоборот, исходят из первичности долга (И. Кант, Росс, Ролз). В этих теориях добро фактически отождествляется с долгом. Как категория нравственного сознания добро получает наиболее важное значение именно для телеологических этических теорий. Оно может быть определено как соответствие поведения некоторому идеалу. В широком смысле добро тождественно благу. Собственно, таков был первоначальный смысл употребления понятия добра. Добро все то, что способствует выживанию, увеличению мощи рода, что способно дать надежную защиту от врагов. Зло соответственно - все противоположное. Постепенно в этических учениях было сформулировано более узкое понимание добра как правильного поведения. То есть к добру перестали относить такие явления, как богатый урожай, животворный дождь и т.д. После этого категории блага и добра получили свое различное определение. Благо оказалось шире морального добра. Категория же зла продолжала использоваться как противоположное и благу и добру.
В философии известны следующие концепции добра и зла.
1. Этический интеллектуализм, или просветительская концепция, утверждающая, что зло связано с незнанием. Достаточно усовершенствовать систему образования, как исчезнет и зло, так считал Сократ, так думали Просветители. Необходимо развивать интеллект, просвещение, совершенствовать науку.
2. Этический оптимизм, утверждающий, что зло - это маленький фрагмент мира, в котором все стремится к добру (стоики). Зло даже необходимо для утверждения добра. Все, что нам кажется как зло, в действительности служит порядку и красоте мира как целого. Мир как целое добр. В рамках этого подхода принято рассматривать зло как временное испытание, служащее, в конечном счете, целям торжества справедливости и правды (Плотин, Г. Лейбниц).
3. Социальный детерминизм видит источник зла в социальных несовершенствах и несправедливости (марксизм). Причина зла - не в слабости интеллекта, а в плохих социальных условиях: нищета, плохое воспитание, тяжелые условия жизни - все это создает почву для совершения порочных поступков.
4. Теории психоанализа видят источник зла в природе человека, а именно, в сфере бессознательного (А. Шопенгауэр, З. Фрейд, Ф. Ницше, Э. Фромм).
5. Антропологические теории (М. Бубер, М. Шелер, Э. Фромм) продолжают линию психоанализа, рассматривая зло как более фундаментальную и первичную характеристику человека, определяющую его наиболее глубокую, но тщательно скрываемую сущность. Добро и зло в их антропологической действительности являются не двумя однородными структурами, как их обычно считают, а совершенно разнородными. Они не воспринимаются человеком одновременно. Понятие о добре является вторичным, тогда как зло изначально и первично.
6. Русская нравственная философия отождествляет добро и личное нравственное совершенствование человека, повышение духовности и гуманизацию всего общества.
Добро и Зло - наиболее общие понятия морального сознания, разграничивающие нравственное и безнравственное. Они являются универсальной этической характеристикой всякой человеческой деятельности и отношений. Добро есть все, что направлено на созидание, сохранение и укрепление блага. Зло есть уничтожение, разрушение блага.
Исходя из того, что гуманистическая этика в центре ставит человека, его уникальность и неповторимость, его счастье, потребности и интересы, первый критерий добра - все то, что, способствует самореализации сущности человека, его самораскрытию, самовыявлению. Второй критерий добра и одновременно условие, обеспечивающее самореализацию человека, - гуманизм и все, что связано с гуманизацией человеческих отношений. Таким образом, Добро и Зло противоположны по своему содержанию: в категории добра воплощаются представления людей о наиболее положительном в сфере морали, о том, что соответствует нравственному идеалу; а в понятии зла - представления том, что противостоит нравственному идеалу, препятствует достижению счастья и гуманности в отношениях между людьми.
Особенности и парадоксы добра и зла
1. Всеобщий универсальный характер: под их “юрисдикцию” подпадают и человеческие отношения, и отношение человека к природе и миру вещей.
2. Конкретность и непосредственность: добро и зло - понятия исторические, зависящие от реальных, конкретных общественных отношений.
3. Субъективность:
. они не принадлежат объективному миру, а действуют в области человеческого сознания и отношений, поскольку добро и зло - понятия не только ценностные, но и оценочные;
. разные субъекты в силу разницы в понимании, интересах, отношения могут иметь неодинаковые представления о добре и зле;
. то, что для одного человека объективно выступает в виде добра, для другого является (или ему кажется, что является) злом;
4. Относительность:
. отсутствие абсолютного добра и зла в реальном мире (они возможны лишь в абстракции или в мире потустороннем);
. зло в одних условиях и отношениях может представать в виде добра в других условиях и отношениях;
. в процессе развития то, что было злом, может превращаться в добро и наоборот.
5. Единство и неразрывная связь: добро и зло не существуют как отдельные феномены. В действительности существуют реальные вещи, в которых по принципу “ян” и “инь” заключаются и добро, и зло. Причем в силу своей относительности добро содержит в себе элементы зла; зло предполагает наличие добра.
6. Единство добра и зла - это единство противоположностей: они не только взаимополагают, но и взаимоисключают друг друга.
7. Взаимоисключение обусловливает постоянную борьбу добра и зла, которая выступает, таким образом, способом их существования, ибо борьба эта не может завершиться окончательной победой ни одной из сторон.
Проблема борьбы добра и зла
Взаимная непобедимость добра и зла не означает, что их борьба бессмысленна и не нужна. Смысл этой борьбы в том, чтобы всеми возможными средствами уменьшать “количество” зла и увеличивать “количество” добра в мире, а главный вопрос - какими способами и путями добиться этого.
Основной спор ведется между сторонниками борьбы со злом с позиции силы и сторонниками этики ненасилия, базирующейся на идее непротивления злу насилием. Здесь ненасилие рассматривается как наиболее действенное и адекватное средство противостояния злу, как единственно возможный реальный путь к справедливости, ибо все другие пути оказались неэффективными.
Насилие и ненасилие являются диалектической парой наподобие левого и правого или представляют собой различные стадии в развитии одного и того же процесса. Речь идет о том, выражают ли эти понятия альтернативные или последовательно меняющие друг друга способы действия.
1. В понимании насилия существуют два подхода, один из которых можно назвать абсолютистским, другой - прагматическим. Согласно первому, понятие насилия несет четко выраженную негативную оценочную нагрузку и употребляется в очень широком значении, включающем все формы физического, психологического, экономического подавления и соответствующих им душевных качеств, как ложь, ненависть, лицемерие и т.д. Оно прямо отождествляется (во всех его многообразных проявлениях) со злом вообще. Прагматический подход ориентируется на ценностно-нейтральное и объективное определение насилия и отождествляет его с физическим и экономическим ущербом, который люди наносят друг другу. Такая интерпретация позволяет ставить вопрос об оправданности насилия, возможности его использования в определенных ситуациях, но при этом отсутствует критерий для его решения.
2. Ненасилие в отличие от насилия является не особым случаем иерархической связанности человеческих воль, а перспективой их солидарного слияния. Ненасилие исходит из убеждения в самоценности каждого человека как свободного существа и одновременно взаимной связанности всех людей в добре и зле. Обратите внимание на то, что одно из часто повторяемых возражений против ненасилия как исторической программы состоит в том, что оно исходит из слишком благостного и потому реалистического представления о человеке. В действительности это не так. Считать человека радикально злым - значит незаслуженно клеветать на него. Считать человека бесконечно добрым - значит откровенно льстить ему. Должное же ему воздается тогда, когда признается моральная амбивалентность человека. Таким образом, понятия насилия и ненасилия нельзя понять вне соотнесения друг с другом. Чтобы раскрыть конкретный характер этой соотнесенности, их надо рассматривать не сами по себе, а в более широком контексте борьбы добра против зла, борьбы за социальную справедливость и человеческую солидарность.
Насилие и ненасилие представляют собой разные перспективы в борьбе за справедливые отношения между людьми в обществе. Нависшая над человечеством глобальная опасность - ядерная, экологическая, демографическая, антропологическая и другие - поставила его перед роковым вопросом: или оно откажется от насилия, “этики вражды” или оно вообще погибнет. Философия и этика ненасилия сегодня уже не являются просто актом индивидуальной святости, они приобрели в высшей степени актуальный исторический смысл.
Основные принципы этики ненасилия. Во-первых, отвечая на зло насилием, мы не побеждаем зло, так как не утверждаем добро, а, напротив, увеличиваем количество зла в мире. Во-вторых, ненасилие разрывает “обратную логику” насилия, порождающего эффект “бумеранга зла” (Л. Толстой), согласно которому содеянное тобой зло обязательно вернется к тебе. В-третьих, требование ненасилия ведет к торжеству добра, поскольку способствует совершенствованию человека. В-четвертых, не отвечая на зло насилием, мы противопоставляем злу не бессилие, а силу, ибо “подставить щеку” трудней, чем просто “дать сдачи”. Таким образом, ненасилие - не поощрение зла и не трусость, но способность достойно противостоять злу и бороться с ним, не роняя себя и не опускаясь до уровня зла.
Сторонники насильственной формы борьбы со злом, не считая насилие позитивным явлением, приводят тем не менее свои аргументы. Во-первых, насилие они расценивают скорее как вынужденную необходимость, чем как желаемое состояние. Главный их аргумент в защиту насилия - безнаказанность зла в условиях ненасилия. Во-вторых, недостаток этики ненасилия ее противники видят в ее слишком идеализированном, на их взгляд, представлении о человеке. На самом деле в основе концепции ненасильственной борьбы лежит признание моральной двойственности природы человека - единства в нем и доброго, и злого начал. Это предполагает определенную стратегию и тактику борьбы со злом, цель которой - усиление и приумножение добра. Если насилие направлено на подавление или уничтожение противника и лишь временно заглушает конфликт, то стратегия и тактика ненасильственной борьбы направлены на устранение самой основы конфликта. Таким образом, сторонники ненасилия берут на себя ответственность за зло, против которого борются и приобщают “врагов” к тому добру, во имя которого ведется борьба.