Монтень родился в дворянско-буржуазной семье, его отец позаботился, чтобы сын с детства усвоил латынь и греческий и тем самым впитал дух гуманизма. Монтень был советником парламента города Бордо, но рано покинул службу и в уединении своего замка последние тридцать лет жизни работал над своей главной книгой. Его труды прерывались возвращением к общественной деятельности: дважды королевским указом он назначался мэром Бордо и, следовательно, принимал участие в религиозных гражданских войнах, охвативших Францию во второй половине XVI века, выступая за прекращение конфликта между католиками и гугенотами (так назывались французские протестанты). Он осуждал жестокость католиков по отношению к гугенотам, особенно Варфоломеевскую ночь, но и гугеноты, с его точки зрения, опасно посягали на целостность Франции: "Правило и главнейший закон законов заключается в том, что всякий обязан повиноваться законам страны, в которой он живет" (книга I, эссе 23). Как все гуманисты, Монтень отстаивал веротерпимость и приветствовал воцарение Генриха Наваррского, единственно законного короля, который положил конец междоусобице. Главным делом жизни Монтеня стала книга эссе, уже при его жизни выдержавшая четыре издания.

Начинается она обращением к читателю:

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе … я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как живые, и весь мой облик таким, каков он в действительности... Таким образом, содержание моей книги — я сам...

Уже это заявление отражает кардинальную перемену в концепции личности в литературе Возрождения по сравнению со средневековьем.

В самом деле, Монтень раскрывает перед читателем свои мысли и чувства, свой душевный склад, свои мельчайшие привычки:

Люди обычно рассматривают друг друга, я же устремляю мой взгляд внутрь себя; я его погружаю туда, там я всячески тешу его. Всякий всматривается в то, что перед ним; я же всматриваюсь в себя. Я имею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю себя, проверяю, испытываю … я верчусь внутри себя самого. (Книга II, эссе 17.)

Монтень прав, подчеркивая свое новаторство в искренности и бесстрашии самонаблюдения. Читатель его книги ощущает, что знает автора интимней и ближе, достоверней и надежней, чем многих своих реальных знакомых. Но "Опыты" — нечто большее, чем вершина самонаблюдения и саморефлексии. Монтень — натура незаурядная, человек тонкий и образованный, усвоивший глубже иных гуманистов уроки античной философии. Он познает самого себя (подчеркивая незавершимость этой задачи) с целью познать окружающих. Движения своей души он обязательно поверяет аналитическим разумом, мудростью, почерпнутой из ученых книг. В результате "Опыты", кроме поразительно живого портрета автора, рождающегося из всей совокупности эссе, стали одной из лучших философских книг о человеке — человеке позднего Возрождения и человеке вообще. Монтень утверждает, что всякий человек воплощает в себе всю человеческую природу. Это утверждение разительно отличается от средневековых взглядов на человека, согласно которым любимое творение Божие, человек, наделялся от Бога готовым характером. Новый взгляд на человека как на существо вечно подвижное, о котором нельзя составить устойчивое и единообразное представление, рождает необходимость новых литературных форм, новых приемов изложения. Монтень в себе самом акцентирует непостоянство, склонность к колебаниям, размышляет над зависимостью своих решений от внешних обстоятельств — короче, он подмечает такие душевные состояния, мимо которых проходила предшествующая литература. Утончается инструментарий психологического анализа, Монтень как бы показывает душевный мир человека изнутри, предельно крупным планом.

Хотя к имени Бога Монтень обращается достаточно часто, человек у него больше не руководствуется догматами церковной морали. Монтеню-гуманисту наилучшим жизненным принципом представляется следование закону природы, соблюдение предписанной ею меры. Монтень в духе Возрождения прославляет ценность повседневной жизни.

Все мы — великие безумцы! "Он прожил в полной бездеятельности", — говорим мы. "Я сегодня ничего не совершил". Как! А разве ты не жил? Просто жить — не только самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. "Если бы мне дали возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что я способен". А сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается в какой-либо особо счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться в деяниях. Она одна и та же на любом уровне бытия, одна и та же за завесой и без нее. Надо не сочинять умные книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и завоевывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных обстоятельствах. Лучшее наше творение — жить согласно разуму. Все прочее — царствовать, накоплять богатства, строить, — все это, самое большее, дополнения и довески. (Книга III, эссе 13.)

Итак, размышления Монтеня выдают новое, трезвое и стоическое, более буржуазное по сравнению с рыцарской эпохой, отношение к жизни. Подчеркнуто частный характер его мировосприятия будет все больше укореняться в последующей литературе, а для его современников это было ошеломительным новшеством.

Столь же непохожей на любые известные образцы была форма "Опытов". По словам немецкого ученого Э. Ауэрбаха, здесь "отражено реалистическое понимание человека, идущее от опыта и в первую очередь от самонаблюдения: именно опыт и говорит, что человек — существо непостоянное, колеблющееся и подверженное всяческим переменам среды, судьбы, внутреннего развития. Поэтому метод Монтеня, столь хорошо учитывающий все изменения его существа, внешне капризный и прихотливый, не подчиняющийся никакому плану, по существу своему есть строго экспериментальный метод — единственный, который соответствует подобному предмету".

Поэтому и композиция книги в целом производит впечатление бессистемности; отдельные главы — самостоятельные эссе — не выстраиваются ни в тематической, ни в логической последовательности, переходы между ними подчиняются, кажется, только авторскому капризу. Но происходит это потому, что Монтень хочет, чтобы был виден естественный ход мыслей, воспроизводит каждый их зигзаг, и этот принцип свободного развития мысли определяет не только план книги в целом, но и композицию каждого отдельного эссе.

Всегда живые и непринужденные, они удивительно разнообразны. Первая книга состоит в основном из эссе, которые вырастают из размышлений Монтеня над его любимыми латинскими авторами, из своего рода комментариев к античным книгам. Это относительно короткие эссе, еще использующие приемы риторики; они выстроены более логично, "однолинейно" по сравнению со зрелыми эссе второй и третьей книг. Вершины талант Монтеня достигает в третьей книге, состоящей из эссе объемом в десятки страниц. Заглавия их очень относительно указывают на содержание: так, в эссе "О стихах Вергилия" античная поэзия становится поводом для разговора о любви и супружестве; в эссе "О средствах передвижения" речь идет о чувстве страха, щедрости государей и жестокостях конкистадоров при покорении Нового Света; в завершающем книгу эссе "Об опыте" автор рассуждает о соотношении законов природы и законов, установленных людьми, о заповеди "познай самого себя" и о своей книге, об искусстве врачевания и о собственном здоровье, о своих философских воззрениях, итогом которых становится вывод:

Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей. (Книга III, эссе 13.)

Обратимся к самому короткому, второму эссе третьей книги — "О раскаянии". Открывается оно обширным размышлением автора по поводу его метода:

Штрихи моего наброска нисколько не искажают истины, хотя они все время меняются, и эти изменения необычайно разнообразны. Весь мир — это вечные качели… Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его таким, каков он передо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, но от одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что мое повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, и не только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более, чем протокол, регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления и неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому, что я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при других обстоятельствах и с других точек зрения.

"Протокол" опыта самонаблюдения — вот авторское определение сути его метода, и далее Монтень обосновывает выбор своего объекта наблюдения. Этим объектом становится он сам, в его повседневной и простой жизни, потому что он относится к себе и как к представителю человечества в целом ("у каждого человека есть все, что свойственно роду людскому"), и как к уникальной, неповторимой личности ("я первый повествую о своей сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэте или юристе"). Монтень оправдывает новизну своей книги в глазах читателей тем, что в своем предмете он — ученейший и правдивейший человек на свете. Здесь, как и повсюду в книге, аргументы Монтеня опираются на разум, и как бы вызывающе, непривычно не воспринимался его замысел с точки зрения литературной традиции, — с точки зрения абстрактного разума его доводы непобиваемы. Наряду с откровенностью, отказ от поучения придает новую привлекательность авторской позиции.

После столь обширного вступления автор наконец затрагивает обозначенную в заглавии тему эссе. Он подмечает, как часто упоминал в своей книге о том, что редко раскаивается в чем бы то ни было. Понятие "раскаяние" естественно ведет к рассуждению о том, что есть порок и добродетель. Монтень не согласен с тем, что судить о них должно общество:

В наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава в народе, можно сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценку того, что именно заслуживает похвалы?

Порядочный человек, живущий частной жизнью, полагается в различении добра и зла только на свою совесть:

Для суда над самим собой у меня есть и мои собственные законы и моя собственная судебная палата, и я обращаюсь к ней чаще, чем куда бы то ни было.

И в потоке размышлений о том, что составляет порядочность человека, как бы между делом возникает и определение раскаяния:

Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственной воли и подавление наших желаний…

Ряд примеров из античности иллюстрирует поведение людей, вызывавших восхищение неизменностью своего поведения в общественной и частной жизни.

Монтень мудро подмечает неискоренимость врожденных свойств личности:

Обратитесь к показаниям вашего опыта; нет человека, который, если только он всматривается в себя, не открыл бы в себе некоей собственной сущности, сущности, определяющей его поведение и противоборствующей воспитанию, а также буре враждебных ему страстей.

И продолжает характерным переходом к собственному примеру:

Что до меня, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я всегда почти пребываю на своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным телам. Если я и оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь где-то поблизости.

Примером греха, осознающего себя грехом, становится история крестьянина-вора из Арманьяка; это своего рода вставная новелла, дающая материал для размышлений о трудностях разграничения добра и зла и о сложной природе раскаяния. Шпилькой в адрес церкви можно считать высказанные Монтенем сомнения в ценности такой добродетели, как благочестие — ведь ее внешние проявления легче всего подделать.

Затем Монтень вспоминает без конкретизации о тех эпизодах своей деятельности, которые вызывают в нем не раскаяние, но сожаление и огорчение — так он разграничивает последствия своих ошибок, допущенных не из-за недостатка ума, но из-за невезения, противодействия судьбы, и завершается эссе столь характерным для третьей книги рассуждением о переменах, происходящих с человеком в старости:

…старость налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на наши умы, и что-то не видно душ — или они встречаются крайне редко, — которые, старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в гору и под гору… Я чувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения, она пядь за пядью оттесняет меня. Я держусь, сколько могу. Но я не знаю, куда, в конце концов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именно я упал.

Именно бесстрашием, нелицеприятностью анализа, как видно из разобранного эссе, выделяется Монтень среди всех своих современников. Он стоит особняком и среди гуманистов, потому что в целом Возрождение, как и средневековье, оперировало общими идеями, которых Монтень не признает. Для него восприятие жизни каждым человеком единственно и неповторимо, поэтому каждая идея принадлежит конкретному человеку, и никому иному. Монтень с детства был воспитан на античной культуре, но пришел к тому, что умение разбираться в Цицероне и Вергилии менее ценно, чем умение разобраться в самом себе. По словам П. М. Бицилли, Монтень "сознательно порывает с представлением о том, что конкретная личность исчерпывается каким-либо одним раз навсегда данным свойством природы: человек — существо слишком сложное и изменчивое, чтобы его природу можно было выразить одной формулой. Этим Монтень вместе с Шекспиром и Сервантесом открывает новую эру в истории культуры". Кроме того, следует отметить, что Монтень в философии — прямой предшественник Рене Декарта, Блеза Паскаля; исповедальность его книги послужила образцом для первой автобиографии нового времени — "Исповеди" Жан Жака Руссо.

Итальянец Флорио перевел "Опыты" на английский язык, и в Англии конца XVI века они завоевали широкую известность; книга эта была знакома не только Фрэнсису Бэкону, но и Вильяму Шекспиру.

Мишель Монтень

Michel de Montaigne

© А. Бобович, перевод, примечания. Наследники, 2015

© Ф. Коган-Бернштейн, перевод. Наследники, 2015

© Н. Рыкова, перевод. Наследники, 2015

© А. Смирнов, примечания. Наследники, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

К читателю

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги – доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и посейчас еще наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги – я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному. Прощай же!

Де Монтень

Первого марта тысяча пятьсот восьмидесятого года.

Книга первая

Различными средствами можно достичь одного и того же

Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отомстить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце – это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость – средства прямо противоположные – оказывали порою то же самое действие.

Эдуард, принц Уэльский 1 , тот самый, который столь долго держал в своей власти нашу Гиень 2 , человек, чей характер и чья судьба отмечены многими чертами величия, будучи оскорблен лиможцами и захватив силой их город, оставался глух к воплям народа, женщин и детей, обреченных на бойню, моливших его о пощаде и валявшихся у него в ногах, пока, продвигаясь все глубже в город, он не наткнулся на трех французов-дворян, которые с невиданной храбростью, одни сдерживали натиск его победоносного войска. Изумление, вызванное в нем зрелищем столь исключительной доблести, и уважение к ней притупили острие его гнева и, начав с этих трех, он пощадил затем и остальных горожан.

Скандербег 3 , властитель Эпира, погнался как-то за одним из своих солдат, чтобы убить его; тот, после тщетных попыток смягчить его гнев униженными мольбами о пощаде, решился в последний момент встретить его со шпагой в руке. Эта решимость солдата внезапно охладила ярость его начальника, который, увидев, что солдат ведет себя достойным уважения образом, даровал ему жизнь. Лица, не читавшие о поразительной физической силе и храбрости этого государя, могли бы истолковать настоящий пример совершенно иначе.

Император Конрад III, осадив Вельфа, герцога Баварского, не пожелал ни в чем пойти на уступки, хотя осажденные готовы смириться с самыми позорными и унизительными условиями, и согласился только на то, чтобы дамам благородного звания, запертым в городе вместе с герцогом, позволено было выйти оттуда пешком, сохранив в неприкосновенности свою честь и унося на себе все, что они смогут взять. Они же, руководясь великодушным порывом, решили водрузить на свои плечи мужей, детей и самого герцога. Императора до такой степени восхитил их благородный и смелый поступок, что он заплакал от умиления; в нем погасло пламя непримиримой и смертельной вражды к побежденному герцогу, и с этой поры он стал человечнее относиться и к нему и к его подданным 4 .

На меня одинаково легко могли бы воздействовать и первый и второй способы. Мне свойственна чрезвычайная склонность к милосердию и снисходительности. И эта склонность во мне настолько сильна, что меня, как кажется, скорее могло бы обезоружить сострадание, чем уважение. А между тем для стоиков жалость есть чувство, достойное осуждения; они хотят, чтобы, помогая несчастным, мы в то же время не размягчались и не испытывали сострадания к ним.

Итак, приведенные мною примеры кажутся мне весьма убедительными; ведь они показывают нам души, которые, испытав на себе воздействие обоих названных средств, остались неколебимыми перед первым из них и не устояли перед вторым. В общем, можно вывести заключение, что открывать свое сердце состраданию свойственно людям снисходительным, благодушным и мягким, откуда проистекает, что к этому склоняются скорее натуры более слабые, каковы женщины, дети и простолюдины. Напротив, оставаться равнодушным к слезам и мольбам и уступать единственно из благоговения перед святынею доблести есть проявление души сильной и непреклонной, обожающей мужественную твердость, а также упорной. Впрочем, на души менее благородные то же действие могут оказывать изумление и восхищение. Пример тому – фиванский народ, который, учинив суд над своими военачальниками и угрожая им смертью за то, что они продолжали выполнять свои обязанности по истечении предписанного и предсказанного им срока, с трудом оправдал Пелопида 5 , согнувшегося под бременем обвинений и добившегося помилования лишь смиренными просьбами и мольбами; с другой стороны, когда дело дошло до Эпаминонда 6 , красноречиво обрисовавшего свои многочисленные заслуги и с гордостью и высокомерным видом попрекавшего ими сограждан, у того же народа не хватало духа взяться за баллотировочные шары и, расходясь с собрания, люди всячески восхваляли величие его души и бесстрашие.

Дионисий Старший 7 , взяв после продолжительных и напряженных усилий Регий 8 и захватив в нем вражеского военачальника Фитона, человека высокой доблести, упорно защищавшего город, пожелал показать на нем трагический пример мести. Сначала он рассказал ему, как за день до этого он велел утопить его сына и всех его родственников. На это Фитон ответил, что они, стало быть, обрели свое счастье на день раньше его. Затем Дионисий велел сорвать с него платье, отдать палачам и водить по городу, жестоко и позорно бичуя и, сверх того, понося гнусными и оскорбительными словами. Фитон, однако, стойко сохранял твердость и присутствие духа; идя с гордым и независимым видом, он напоминал громким голосом, что умирает за благородное и правое дело, за то, что не пожелал предать тирану родную страну, и грозил последнему близкой карой богов. Дионисий, прочитав в глазах своих воинов, что похвальба поверженного врага и его презрение к их вождю и его триумфу не только не возмущают их, но что, напротив, изумленные столь редким бесстрашием, они начинают проникаться сочувствием к пленнику, готовы поднять мятеж и даже вырвать его из рук стражи, велел прекратить это мучительство и тайком утопить его в море.

Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо – человек. Нелегко составить о нем устойчивое и единообразное представление. Вот перед нами Помпей, даровавший пощаду всему городу мамертинцев 9 , на которых он перед тем был сильно разгневан, единственно из уважения к добродетелям и великодушию одного их согражданина – Зенона 10 ; последний взял на себя бремя общей вины и просил только о единственной милости: чтобы наказание понес он один. С другой стороны, человек, который оказал Сулле гостеприимство, проявив подобную добродетель в Перузии 11 , нисколько не помог этим ни себе, ни другим.

Опыты Мишель Монтень

(Пока оценок нет)

Название: Опыты

О книге «Опыты» Мишель Монтень

Французский философ Мишель Монтень около десяти лет потратил на написание сборника размышлений, вышедшего под названием «Опыты». Большей частью книга представляет собой собрание цитат античных мудрецов, обрамленных измышлениями автора на темы, волнующие его самого.

Трактат «Опыты» разделен на главы. Каждый раздел посвящен одной теме – дружбе, страху, славе, раскаянию, прочее. В главах автор излагает свое видение вопроса, прилагая в качестве подтверждения изречения древних философов.

Мишель Монтень подает материал сумбурно, чувствуется, что ему приходилось часто откладывать труд в сторону и изредка возвращаться к нему, чтобы дописать пару новых мыслей. Идеи часто носят прямо противоположный характер.

Затронутый порок может осуждаться, а спустя пару страниц превозноситься. Изменение мнения всегда подкреплено цитатами великих. Мишель Монтень ищет и благополучно находит в античных философских трактатах поддержку своим словам.

«Опыты» в очередной раз доказывают, что человеческая натура не меняется веками. Прогресс шагает семимильными шагами, а философские мысли нетленны и неизменны. Мыслители с двухтысячелетней историей и идеи Монтеня, жившего в эпоху Возрождения, перекликаются с мировоззрением современного человека.

«Опыты» Монтеня большей частью посвящены внутренним проблемам автора. Чтение книги вызывает эффект присутствия приятного собеседника, вынырнувшего из глубины веков и оказавшегося рядом с читателем в одном помещении. Философские идеи Монтеня постигаются легко благодаря этому эффекту, что делает работу автора бесценной.

Книга французского философа может быть интересна любителям интеллектуальной литературы, мыслителям, ученым, желающим постичь природу вещей.

На нашем сайте о книгах сайт вы можете скачать бесплатно без регистрации или читать онлайн книгу «Опыты» Мишель Монтень в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

Цитаты из книги «Опыты» Мишель Монтень

Если хочешь излечиться от невежества, надо в нём признаться.

Я ценю себя только за то, что знаю истинную цену себе.

И нет другого существа, которое было бы столь же неуживчиво и столь же общительно, как человек: первое – по причине его пороков, второе – в силу его природы.

Michel de Montaigne

К читателю

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе. Силы мои недостаточны для подобной задачи. Назначение этой книги - доставить своеобразное удовольствие моей родне и друзьям: потеряв меня (а это произойдет в близком будущем), они смогут разыскать в ней кое-какие следы моего характера и моих мыслей и, благодаря этому, восполнить и оживить то представление, которое у них создалось обо мне. Если бы я писал эту книгу, чтобы снискать благоволение света, я бы принарядился и показал себя в полном параде. Но я хочу, чтобы меня видели в моем простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным, ибо я рисую не кого-либо, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь как живые, и весь облик мой таким, каков он в действительности, насколько, разумеется, это совместимо с моим уважением к публике. Если бы я жил между тех племен, которые, как говорят, и по-сейчас еще наслаждаются сладостной свободою изначальных законов природы, уверяю тебя, читатель, я с величайшей охотою нарисовал бы себя во весь рост, и притом нагишом. Таким образом, содержание моей книги - я сам, а это отнюдь не причина, чтобы ты отдавал свой досуг предмету столь легковесному и ничтожному. Прощай же!

Де Монтень

Первого марта тысяча пятьсот восьмидесятого года.

Книга первая

Различными средствами можно достичь одного и того же

Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отметить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце - это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость - средства прямо противоположные - оказывали порою то же самое действие.

Эдуард, принц Уэльский , тот самый, который столь долго держал в своей власти нашу Гиень , человек, чей характер и чья судьба отмечены многими чертами величия, будучи оскорблен лиможцами и захватив силой их город, оставался глух к воплям народа, женщин и детей, обреченных на бойню, моливших его о пощаде и валявшихся у него в ногах, пока, подвигаясь все глубже в город, он не наткнулся на трех французов-дворян, которые с невиданной храбростью, одни сдерживали натиск его победоносного войска. Изумление, вызванное в нем зрелищем столь исключительной доблести, и уважение к ней притупили острие его гнева и, начав с этих трех, он пощадил затем и остальных горожан.

Скандербег , властитель Эпира, погнался как-то за одним из своих солдат, чтобы убить его; тот, после тщетных попыток смягчить его гнев униженными мольбами о пощаде, решился в последний момент встретить его со шпагой в руке. Эта решимость солдата внезапно охладила ярость его начальника, который, увидев, что солдат ведет себя достойным уважения образом, даровал ему жизнь. Лица, не читавшие о поразительной физической силе и храбрости этого государя, могли бы истолковать настоящий пример совершенно иначе.

Император Конрад III, осадив Вельфа, герцога Баварского, не пожелал ни в чем пойти на уступки, хотя осажденные готовы были смириться с самыми позорными и унизительными условиями, и согласился только на то, чтобы дамам благородного звания, запертым в городе вместе с герцогом, позволено было выйти оттуда пешком, сохранив в неприкосновенности свою честь и унося на себе все, что они смогут взять. Они же, руководясь великодушным порывом, решили водрузить на свои плечи мужей, детей и самого герцога. Императора до такой степени восхитил их благородный и смелый поступок, что он заплакал от умиления; в нем погасло пламя непримиримой и смертельной вражды к побежденному герцогу, и с этой поры он стал человечнее относиться и к нему и к его подданным .

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Мишель Монтень
«Опыты» мудреца

© Составление, издание ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2010

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

От составителя

М ишель Монтень родился 28 февраля 1533 года в замке Монтень близ Бордо на юго-западе Франции. Он происходил из богатой купеческой семьи Эйкемов, приобретшей дворянский титул в конце XV в. С раннего детства Мишель изучал латынь, его наставником был учитель-немец, который говорил с ним только на латыни. В 6 лет Монтеня отдали в школу, а в 21 год, закончив изучение античных авторов, философии и права в Тулузском университете, он получил судейскую должность. Вскоре он подружился со своим коллегой – Этьеном де Ла Боэси. За всю жизнь у Монтеня не было человека ближе, и ранняя смерть Ла Боэси в 1563 г. оставила в его душе глубокий след.

В молодые годы Монтень занимал должность советника Бордоского парламента, в 1580-е годы два раза подряд становился мэром Бордо.

Основой незаурядной учености Монтеня были сочинения древних авторов – латинских и греческих; вместе с тем он хорошо знал писателей ренессансной поры, поддерживал общение и дружбу с выдающимися современниками – мыслителями, государственными деятелями.

К труду своей жизни, «Опытам» (Essais), Монтень приступил в начале 1570-х годов, удалившись от службы и затворившись в родовом замке. Своим сочинением Монтень узаконил тип свободного философского рассуждения, не ограниченного заранее заданной темой. Более всего его интересовал собственный опыт – не потому, что представлялся ему уникальным, а потому, что это единственное свидетельство, на которое можно опираться.

Главное достоинство произведений Монтеня – это искренность, жажда правды и честность в мыслях.

«Опыты» Монтеня – это испытания, которым он подвергает собственные мнения по разным вопросам, и признания, вытекающие преимущественно из наблюдений над самим собой вместе с размышлениями о природе человеческого духа вообще. По словам писателя, всякий человек отражает в себе человечество; он выбрал себя как одного из представителей рода и изучил самым тщательным образом все свои душевные движения. Воспитание, дружба, свобода совести, долг, добродетель, власть над собственной волей – все рассматривается с точки зрения личного опыта и подкрепляется цитатами из античных мудрецов.

Признавая эгоизм главной причиной человеческих действий, Монтень не возмущается этим, а находит вполне естественным и даже необходимым для человеческого счастья. Если человек будет принимать интересы других так же близко к сердцу, как свои собственные – тогда прощай счастье и душевное спокойствие! На каждом шагу он осаживал человеческую гордость, доказывая, что человек не может познать абсолютной истины, что все истины, признаваемые нами абсолютными, не более как относительные.

По мнению Монтеня, человек существует не для того, чтобы создавать нравственные идеалы и стараться к ним приблизиться, а для того, чтобы быть счастливым. Мишель Монтень ценил долг и добродетель настолько, насколько они не противоречили этой верховной цели; всякое насилие над своей природой во имя отвлеченной идеи казалось ему безумием.

Труд Монтеня оказал огромное влияние на философскую и художественную культуру Позднего Возрождения и последующих эпох. Перекличка с «Опытами» слышна в «Гамлете» и в поздних пьесах Шекспира.

Афоризмы и изречения французского философа надолго пережили его время. И хотя конце XVII века о Монтене немного забыли, но XVIII век вновь оценил его воззрения, а в XIX веке всех восхищали тонкость психологических рассуждений и здравый смысл «Опытов». С тех пор ироничные и глубокие высказывания Мишеля Монтеня, его ум, наблюдательность и трезвый взгляд на вещи находят неизменный отклик в сердцах читателей.

Человек. Душа и тело

Ч ем больше заполняется наша душа, тем вместительнее она становится.

Д уша извлекает для себя пользу решительно из всего. Даже заблуждения, даже сны – и они служат ее целям: у нее все пойдет в дело, лишь бы оградить нас от опасности и тревоги.

М ы не привыкли искать высшего нашего удовлетворения в душе и ждать от нее главной помощи, несмотря на то, что именно она – единственная и полновластная госпожа и нашего состояния, и нашего поведения.

Ч тобы правильно судить о вещах возвышенных и великих, надо иметь такую же душу; в противном случае мы припишем им наши собственные изъяны.

Я предпочитаю самостоятельно ковать себе душу, а не украшать ее позаимствованным добром.

Б едному помочь можно, скудному душою – вряд ли.

Д уша, не имеющая заранее установленной цели, обрекает себя на гибель; как говорится, кто везде, тот нигде.

В рач, впервые приступая к лечению своего пациента, должен делать это изящно, весело и с приятностью для больного; и никогда хмурый врач не преуспеет в своем ремесле.

Н ашему телу свойственно более или менее одинаковое сложение и одинаковые склонности. Душа же наша бесконечно изменчива и принимает самые разнообразные формы, обладая при этом способностью приспосабливать к себе и к своему состоянию ощущения нашего тела и все прочие его проявления.

Я предписываю душе своей созерцать и страдание, и наслаждение взором равно спокойным и мужественным, но в одном случае радостным, а в другом суровым, и, насколько это в ее силах, приглушать одно и давать распускаться другому.

Б ывают люди, которые поправляются от одного вида лекарств.

С амый ценный плод здоровья – возможность получать удовольствие.

З доровье – это драгоценность, и притом единственная, ради которой действительно стоит не только не жалеть времени, сил, трудов и всяких благ, но и пожертвовать ради него частицей самой жизни, поскольку жизнь без него становится нестерпимой и унизительной.

Б ез здоровья меркнут и гибнут радость, мудрость, знания и добродетели.

П рочистите лучше мозги: это будет полезнее, чем прочистить желудок.

В рачи не довольствуются тем, что прописывают нам средства лечения, но делают здоровых людей больными для того, чтобы мы во всякое время не могли обходиться без них.

В сякий путь, ведущий к здоровью, я не решился бы назвать ни чересчур трудным, ни слишком дорогостоящим.

Б олезни следует смягчать и излечивать разумным образом жизни; напряженная борьба между лекарством и болезнью всегда причиняет вред, так как эта схватка происходит в нашем организме.

П редоставим же организм самому себе: природа, помогающая блохам и кротам, помогает и людям, которые терпеливо вверяются ей… Мы можем до хрипоты понукать нашу болезнь – это ни на йоту не продвинет нас вперед… наши страхи и отчаяние не ускоряют, а лишь задерживают помощь природы.

Б олезнь должна иметь свои сроки, как и здоровье.

С частье врачей в том, что… их удача у всех на виду, а ошибки скрыты под землей.

У врачей несомненно есть основания требовать от больного веры в приписываемые им средства, ибо надо действительно быть очень простодушным и податливым, чтобы довериться столь сомнительным фантазиям.

В рачи умно поступили, объявив богов и демонов родоначальниками медицины, создав особый язык и особую письменность, невзирая на философское наставление, гласящее, что безумно давать человеку благие советы на непонятном ему наречии.

В идел ли кто-нибудь врача, который согласился бы с назначением своего коллеги, ничего не вычеркнув и не прибавив? Они предают этим свою науку и выдают себя с головой, показывая, что больше заботятся о своей репутации и, следовательно, о своей выгоде, чем об интересах больного.

Е сли бы в тех случаях, когда врачи ошибаются, мы могли быть уверены, что их назначения, не помогая нам, по крайней мере не приносят вреда, нас утешала бы мысль, что, стремясь к лучшему, мы по крайней мере ничем не рискуем.

В рачи считают, что нет такого лекарства, которое не было бы в какой-то мере вредным для организма. Но если даже помогавшие нам лекарства причиняют известный вред, то что сказать о тех средствах, которые нам прописываются совершенно ошибочно?

П одобно тому как враг, увидев, что мы обратились в бегство, еще больше распаляется, так и боль, подметив, что мы боимся ее, становится еще безжалостнее… Но если мы падаем духом и поддаемся ей, мы тем самым навлекаем на себя грозящую нам гибель и ускоряем ее.

В рач должен знать очень много о самом больном, учитывая множество обстоятельств и соображений, чтобы правильно назначить лечение. Он должен знать физический склад больного, его темперамент и нрав, его склонности, его действия, даже его мысли и представления… он должен знать причины болезни, ее симптомы, каково было начало заболевания, как протекали критические дни болезни; в отношении лекарства он должен знать его вес, силу, происхождение, вид, способ приготовления, срок действия. И все эти элементы он должен уметь дозировать и сочетать между собой.

Х ирургия представляется мне гораздо более достоверной областью медицины: она по крайней мере видит, с чем имеет дело.

Д еревья – и те как будто издают стоны, когда им наносят увечья.

Д уша, потрясенная и взволнованная, бесплодно погружается в самое себя, если не занять ее чем-то внешним; нужно беспрестанно доставлять ей предметы, которые могли бы стать целью ее стремлений и направлять ее деятельность.

Н аша душа совершает свои движения под чужим воздействием, следуя и подчиняясь примеру и наставлениям других. Нас до того приучили к помочам, что мы уже не в состоянии обходиться без них, мы утратили нашу свободу и собственную силу.

Е сли зрение и не самое необходимое из наших чувств, оно все же среди них то, которое доставляет нам наибольшее наслаждение; а из органов нашего тела, одновременно доставляющих наибольшее наслаждение и наиболее полезных для человеческого рода, следует назвать, думается мне, те, которые служат деторождению.

Д уша, скованная множеством тревог и сомнений, легко утрачивает власть над собою.

К ак часто непроизвольные движения на нашем лице уличают нас в таких мыслях, которые мы хотели бы утаить про себя!

Я предоставляю полную свободу природе, полагая, что она имеет зубы и когти, чтобы отбиваться от совершаемых на нее нападений и поддерживать целое, распада которого она всячески старается избежать. Я опасаюсь, как бы лекарство, вместо того чтобы оказать содействие, когда природа вступает в схватку с недугом, не помогло бы ее противнику и не возложило бы на нее еще больше работы.

В рачи не боятся плохо делать свое дело, так как и плачевный исход умеют обратить себе на пользу.

П латон вполне справедливо говорил, что врачам позволительно лгать сколько угодно, ибо наше выздоровление зависит от их щедрых и обманчивых посулов.

Н ужно закалять свое тело тяжелыми и суровыми упражнениями, чтобы приучить его стойко переносить боль и страдания.

Д уша, ставшая вместилищем философии, непременно наполнит здоровьем и тело. Царящие в ней покой и довольство она не может не излучать вовне.

Ч ем менее занята и чем меньшей стойкостью обладает наша душа, тем легче она сгибается под тяжестью первого обращенного к ней убеждения. Вот почему дети, простолюдины, женщины и больные склонны к тому, чтобы их водили, так сказать, за уши.

В се исцеляется своею противоположностью, ибо только боль врачует боль.

З аботясь о здоровье больных, врачи, бесспорно, наносят ущерб своему собственному, поскольку они постоянно соприкасаются… с ними, подвергая себя опасности заразиться.

М ыслящий человек ничего не потерял, пока он владеет собой… Те богатства, которые делали его богатым, и то добро, которое делало его добрым, остались целыми и невредимыми.

Н адо судить о человеке по качествам его, а не по нарядам… Измеряйте человека без ходулей. Пусть он отложит в сторону свои богатства и знания и предстанет пред вами в одной рубашке.

М ы хвалим коня за силу и резвость, а не за сбрую; борзую за быстроту бега, а не за ошейник; ловчую птицу за крылья, а не за цепочки и бубенчики. Почему таким же образом не судить нам и о человеке по тому, что ему присуще?

Н адо иметь жен, детей, имущество и прежде всего здоровье… но не следует привязываться к этому свыше меры, так, чтобы от этого зависело наше счастье. Нужно приберечь для себя какой-нибудь уголок, который был бы целиком наш… где мы располагали бы полной свободой, где было бы наше главное прибежище.

С реди отправлений человеческой души есть и низменные: кто не видит и этой ее стороны, тот не может сказать, что знает ее до конца. И случается, что легче всего постичь душу человеческую тогда, когда она идет обычным шагом. Ибо бури страстей захватывают чаще всего наиболее возвышенные ее проявления.

Н аше счастье или несчастье зависит только от нас самих.

Я считаю, что к двадцати годам душа человека вполне созревает, как и должно быть, и что она раскрывает уже все свои возможности. Если до этого возраста душа человеческая не выказала с полной очевидностью своих сил, то она уже никогда этого не сделает.

Я не думаю, чтобы злонамеренности в нас было так же много, как суетности, и злобы так же много, как глупости: в нас меньше зла, чем безрассудства, и мы не столь мерзки, сколь ничтожны.

Г лупость и мудрость сходятся в одном и том же чувстве и в одном и том же отношении к невзгодам, которые постигают человека: мудрые презирают их и властвуют над ними, а глупцы не отдают себе в них отчета. Люди обыкновенные, средние, находятся между двумя этими крайностями – они сознают свои беды, ощущают их и не имеют силы перенести.

И ногда первым уступает старости тело, иногда душа. Я видел достаточно примеров, когда мозг ослабевал раньше, чем желудок или ноги. И это зло тем опаснее, что оно менее заметно для страдающего и проявляется не так открыто.

М не кажется странным, когда разумные люди пытаются мерить все человеческие поступки одним аршином, между тем как непостоянство представляется мне самым обычным и явным недостатком нашей природы.

М не труднее всего представить себе в людях постоянство и легче всего – непостоянство.

Т ы можешь быть сколько угодно мудрым, и все же, в конечном счете, – ты человек, а если ли что-нибудь более хрупкое, более жалкое и ничтожное?

П усть не покажется вам странным, что тот, кого вы видели вчера беззаветно смелым, завтра окажется низким трусом; гнев или нужда в чем-нибудь, или какая-нибудь дружеская компания, или выпитое вино… заставит его сердце уйти в пятки. Ведь речь идет не о чувствах, порожденных рассудком и размышлением, а о чувствах, вызванных обстоятельствами. Что удивительного, что человек стал иным при иных, противоположных обстоятельствах?

Э та наблюдающаяся у нас изменчивость и противоречивость, эта зыбкость побудила одних мудрецов предположить, что в нас живут две души, а других – что в нас заключены две силы, из которых каждая влечет нас в свою сторону: одна к добру, другая – ко злу, ибо резкий переход от одной крайности в другую не может быть объяснен иначе.

Я придаю своей душе то один облик, то другой, в зависимости от того, в какую сторону я ее обращаю. Если я говорю о себе по-разному, то лишь потому, что смотрю на себя с разных точек зрения.

Ч еловек – самое злополучное и хрупкое создание и тем не менее самое высокомерное. Человек видит и чувствует, что он помещен среди грязи и нечистот мира, он прикован к худшей, самой тленной и испорченной части вселенной, находится на самой низкой ступени мироздания наиболее удаленной от небосвода, и однако же он мнит себя стоящим выше луны и попирающим небо.

Ф илософы всех школ согласны в том, что высшее благо состоит в спокойствии души и тела. Но где его найдешь? Право, похоже на то, что природа, видя нашу несчастную и жалкую долю, дала нам в утешение одно лишь высокомерие.

М удрость – это умение владеть своей душой.

Ф илософы утверждают, что боги обладают подлинным здоровьем и воображаемыми болезнями, человек же, наоборот, подвержен подлинным болезням, а все получаемые им блага – лишь мнимые.

М ы вправе гордиться силою нашего воображения, ибо все наши блага являются плодом его.

С колько больных породила одна лишь сила воображения! Постоянно приходится видеть, как такие больные делают себе кровопускание, очищают желудок и пичкают себя лекарствами, стремясь исцелиться от воображаемых болезней.

К огда у нас нет настоящих болезней, наука награждает нас придуманными ею. На основании изменившегося цвета лица или кожи тела у вас находят катаральный процесс; жаркая погода сулит вам лихорадку; определенный завиток линии жизни на вашей левой руке предвещает вам в ближайшем времени некое серьезное заболевание или даже полное разрушение вашего здоровья.

В отношении моего здоровья невежество дает мне столько же оснований надеяться, как и опасаться, и потому, не располагая ничем, кроме примеров, которые я вижу вокруг себя, я выбираю из множества известных мне случаев наиболее обнадеживающие.

М ы можем видеть на примере животных, что душевные волнения вызывают у нас болезни.

Д ушевное волнение ослабляет и подрывает обычно и телесные силы, а вместе с тем и саму душу.

П одобно тому, как самая глубокая дружба порождает самую ожесточенную вражду, а самое цветущее здоровье – смертельную болезнь, точно так же глубокие и необыкновенные душевные волнения порождают самые причудливые мании и помешательства; от здоровья до болезни один шаг.

Н а поступках душевнобольных мы убеждаемся, как безумие непосредственно порождается нашими самыми нормальными душевными движениями. Кто не знает, как тесно безумие соприкасается с высокими порывами свободного духа и проявлениями необычайной и несравненной добродетели?

М удрость нисколько не укрепляет нашей природы.

Я не люблю лечить одну беду с помощью другой и ненавижу лекарства, еще более докучные, чем болезнь.

Е сли мне скажут, что преимущество иметь притупленную и пониженную чувствительность к боли и страданиям связано с той невыгодой, что сопровождается менее острым и ярким восприятием радостей и наслаждений, то это совершенно верно; но, к несчастью, мы так устроены, что нам приходится больше думать о том, как избегать страданий, чем о том, как лучше радоваться.

М ы ощущаем несравненно острее самое пустяковое заболевание, чем самое полное здоровье.

Е сли врачи не делают ничего хорошего, то они хоть подготавливают заблаговременно своих больных к смерти, подтачивая постепенно их здоровье и понемногу ограничивая их во всех жизненных проявлениях.

С амые частые и тяжкие болезни – те, которыми мы обязаны своему воображению.

О пыт научил меня тому, что мы губим себя нетерпением. Беды наши имеют свою жизнь и свой предел, свои болезни и свое здоровье.

Б олезни обладают тем же строением, что и живые существа. Едва зародившись в нас, они следуют своей строго определенной судьбе, им тоже дается некий срок. Тот, кто хочет во что бы то ни стало насильственно сократить или прервать их течение, только удлиняет его, только усиливает недуг, вместо того чтобы его затушить.

П редоставим природе действовать по своему усмотрению, она лучше знает свое дело, чем мы.

У довольствие – одно из главных видов пользы.

М ы должны кротко подчиняться установленному для нас самой судьбой закону. Ведь мы и созданы для того, чтобы стареть, слабеть, болеть, несмотря ни на какое врачевание.

С амый ценный плод здоровья – возможность получать удовольствие: будем же пользоваться первым попавшимся удовольствием.

Н аше хорошее самочувствие означает лишь отсутствие страдания.

У ничтожая ощущение боли, одновременно уничтожают и ощущение наслаждения, и в конечном итоге человек перестает быть человеком.

С традание тоже должно занимать свое место в жизни человека. Человек не всегда должен избегать боли и не всегда должен стремиться к наслаждению.

Т ам, где философы не в силах залечить рану, они стараются усыпить боль.

Ч еловек может быть только тем, что он есть, и представлять себе все только в меру своего понимания.

Н ичто присущее нам ни в каком отношении не может быть приравнено к божественной природе или отнесено к ней, ибо это накладывало бы на нее отпечаток несовершенства. Как может эта бесконечная красота, бесконечное могущество и бесконечная благость без ущерба для своего божественного величия допустить какое-либо соответствие или сходство с таким существом, как человек?

Н ет ничего, что так сильно врезывалось бы в память, как именно то, что мы желали бы забыть; вернейший способ сохранить и запечатлеть что-нибудь в нашей душе – это стараться изгладить его из памяти.

П ростота делает жизнь не только более приятной, но и более чистой, и прекрасной.

Н аше тело призвано служить не только нам, но также и богу и другим людям; поэтому умышленно терзать его столь же недопустимо, как лишать себя жизни под каким бы то ни было предлогом.

Н адо признать, что философия хорошо научила человека переносить всякого рода несчастия, вооружив его либо терпением, либо, если уж очень трудно вытерпеть, то самым верным средством: полнейшим бесчувствием. Однако все эти способы годятся лишь для души здоровой, которая владеет своими силами, способна рассуждать и решать, но они совершенно бессильны, когда душа впадает в безумие, когда она потрясена, надломлена.

Д уша, не будучи в состоянии из-за своего смятения и слабости опереться на себя, ищет утешений, надежд и поддержки во внешних обстоятельствах. Какими бы легковесными и фантастическими ни были эти придуманные ею подспорья, она опирается на них увереннее и охотнее, чем на себя.

В сё созданное нашим собственным умом и способностями, как истинное, так и ложное, недостоверно и спорно. Чтобы наказать нашу гордыню и показать нам наше ничтожество и слабость, Бог произвел при постройке древней вавилонской башни столпотворение и смешение языков.

Ч еловек знает о своем теле не больше, чем о душе.

Н аши суждения, наш разум и наши душевные способности всегда зависят от телесных изменений, которые совершаются непрерывно… Разве когда мы здоровы, наш ум не работает быстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? Разве когда мы радостны и веселы, мы не воспринимаем вещи совсем по-иному, чем когда мы печальны и удручены?

Н а нашу душу сильно действуют потрясения и переживания, вызываемые телесными ощущениями, но еще больше действуют на нее ее собственные страсти, имеющие над ней такую власть, что можно без преувеличения сказать, что ими определяются все ее движения.

Л юди меняют свой нрав, если их переселить в другое место, совершенно так же, как и деревья.

Е сли мы видим, что под влиянием какого-то действия небесных светил процветает то одно искусство, то другое; или что каждый век порождает определенных людей и наделяет их определенными склонностями; что люди бывают то способными, то бесплодными, как бывают поля, – во что в таком случае превращаются все те прекрасные преимущества, которыми мы якобы обладаем?

П оскольку ошибиться может и один умный человек, и сто умных людей, и целые народы, иначе говоря, поскольку, по нашему мнению, человеческий род в течение многих веков ошибается в том или ином вопросе, какая может быть у нас уверенность, что он когда-нибудь перестанет ошибаться и что именно в этом веке он не ошибается?

Ч еловек и снаружи, и изнутри полон лжи и слабости.

Т е, кто сравнивал нашу жизнь со сном, были более правы, чем им иногда казалось. Когда мы спим, наша душа живет, действует и проявляет свои способности не в меньшей мере, чем когда она бодрствует.

М ы встречаем немало подобных наставлений, которые предлагают нам в тех случаях, когда разум бессилен, довольствоваться пустенькими и плоскими утешениями, лишь бы они давали душевное спокойствие.

Т ак как наш разум и наша душа воспринимают те мысли и представления, которые возникают у человека во сне, и так же одобряют поступки, совершаемые нами во сне, как и те, что мы совершаем наяву, то почему бы нам не предположить, что наше мышление и наши поступки являются своего рода сновидениями и наше бодрствование есть лишь особый вид сна.

Т рудность придает цену вещам.

К расота – великая сила в общении между людьми; это прежде всего остального привлекает людей друг к другу, и нет человека, сколь бы диким и хмурым он ни был, который не почувствовал бы себя в той или иной мере задетым ее прелестью.

Т ело составляет значительную часть нашего существа и ему принадлежит в нем важное место. Вот почему его сложение и особенности заслуживают самого пристального внимания.

Н еобходимо повелеть нашему духу, чтобы он не замыкался в себе самом, не презирал и не оставлял в одиночестве нашу плоть, но… пекся о ней, помогал ей во всем, наблюдал за нею, направлял ее своими советами, поддерживал, возвращал на правильный путь, когда она с него уклоняется.

В делах человеческих, к чему бы мы ни склонялись, мы найдем множество доводов в пользу всякого мнения.

Х ристиане имеют особое наставление относительно этой связи, ибо они знают, что правосудие Господне предполагает это единение и сплетение души и тела настолько тесным, что и тело, вместе с душой, обрекает на вечные муки или вечное блаженство; они знают также, что Бог видит все дела каждого человека и хочет, чтобы он во всей своей цельности получал по заслугам своим либо кару, либо награду.

Д уша моя жаждет свободы и принадлежит лишь себе и никому больше; она привыкла распоряжаться собой по собственному усмотрению.

Н е существует на свете души, сколь бы убогой и низменной она ни была, в которой не сквозил бы проблеск какой-нибудь особой способности; и нет столь глубоко погребенной способности, чтобы она так или иначе не проявила себя.

И стинно прекрасные души всеобъемлющи, открыты и готовы к познанию всего, что бы то ни было, и если они порой недостаточно просвещены, то для них, во всяком случае, не закрыта возможность стать просвещенными.

В какую бы сторону я ни обратил свой взор, я всегда нахожу достаточно причин и весьма убедительных оснований, чтобы туда и устремиться. Таким образом, я пребываю в сомнении и сохраняю за собой свободу выбора, пока необходимость решиться не начинает теснить меня.

Д уши обыденные и грубые не видят ни изящества, ни значительности в тонком и возвышенном рассуждении. Но ведь два этих разряда и заполняют собой мир. Третий разряд… души чистые и сильные собственной силой – настолько немногочислен, что не пользуется у нас, и вполне заслуженно, ни влиянием, ни известностью, так что стремиться ему угодить – значит попусту терять время.

М атери правы, когда бранят детей за то, что они подражают слепым, хромым, косоглазым, людям с каким-либо другими физическими недостатками, ибо, кроме того, что это может причинить вред не сложившемуся еще организму ребенка, получается так, как будто судьба нас подстерегает, чтобы поймать на этом; мне довелось слышать о многих случаях, когда люди, изображавшие какую-нибудь болезнь, потом и в самом деле заболевали ею.

Т е, кого мы называем уродами, вовсе не уроды для Господа Бога, который в сотворенной им вселенной взирает на неисчислимое множество созданных им форм; можно поэтому полагать, что удивляющая нас форма относится к какой-то другой породе существ, неизвестной человеку. Премудрость Божия порождает только благое, натуральное и правильное, но нам не дано видеть порядка и соотношения всех вещей.

С только людей свыкается со своими бедами, и нет столь тяжкой участи, с которой человек не примирился бы ради того, чтобы остаться в живых.

В о мне все более крепнет убеждение, что большинство наших душевных способностей, по крайней мере при том, как мы их применяем, скорее нарушают наш жизненный покой, чем способствуют ему.

Я всегда считал неуместным предписание, повелевающее строго и неколебимо сохранять при перенесении боли присутствие духа и держаться спокойно, презирая ее… При таких крайних обстоятельствах, как припадок, жестоко предъявлять столь суровые требования.

Я не выношу, когда отказываются принимать лекарство лишь на том основании, что вкус его неприятен; это не в моем духе, ибо я считаю, что ради здоровья стоит претерпевать всякие надрезы и прижигания, как бы мучительны они ни были.

Н икогда не существовало двух совершенно одинаковых мнений, точно так же, как один волос не бывает вполне похож на другой и одно зерно на другое. Наиболее устойчивым свойством всех человеческих мнений является их несходство.

М ы не всесильны; ведь так или иначе нам часто приходится препоручать наш корабль божественному промыслу, видя в нем якорь спасения.

М ы не должны позволить естественным изменениям брать верх над нами до такой степени, чтоб от этого страдали наши умственные способности.

Д ругие творят человека; я же только рассказываю о нем и изображаю личность, отнюдь не являющуюся венцом творения, и будь у меня возможность вылепить ее заново, я создал бы ее, по правде говоря, совсем иною.

Ц енность души определяется не способностью высоко возноситься, но способностью быть упорядоченной всегда и во всем. Ее величие раскрывается не в великом, но в повседневном.

З доровье подает мне советы и более радостные, и более полезные, чем те, которые мне может подать болезнь.

Н аиважнейшая из наших особенностей – это умение приспосабливаться к самым различным обычаям… Лучшие души – те, в которых больше гибкости и разнообразия.

Б ольшинству умов, чтобы встрепенуться и ожить, нужны новые впечатления; моему, однако, они больше нужны для того, чтобы прийти в себя и успокоиться.

С амые прекрасные движения нашей души – это наименее напряженные и наиболее естественные ее движения.

С коль драгоценна помощь благоразумия для того, чьи желания и возможности оно приводит в соответствие между собой!

Я готов всячески превозносить того, чья душа состоит как бы из нескольких этажей… чувствует себя одинаково хорошо, куда бы судьба ее ни забросила, того, кто умеет поддерживать разговор с соседом о его постройке, охоте или тяжбе, оживленно беседовать с плотником и садовником; я завидую тем, кто умеет подойти к последнему из своих подчиненных и разговаривать с ним.

Н ужно приспособляться к уровню тех, с кем находишься, и порой притворяться невеждой. Забудьте о выразительности и тонкостях; в повседневном обиходе достаточно толкового изложения мысли. Если от вас этого желают, ползайте по земле.

Н е только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает свою красоту и силу и не только тогда, когда речь идет о делах государей; он раскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы.

Б лагородная и повидавшая виды душа становится сама собой безупречно приятной. А наука – не что иное, как протокол и опись творений, созданных подобными душами.